не было ни одной картинки. Мальчик читал сосредоточенно, не замечая потоков льющейся по ступеням мыльной воды — я гнал ее шваброй сверху, сопя и ухая, как дровосек, при каждом взмахе швабры.
— Мальчик, мальчик, вода! Двигаться! — крикнул я ему на тогдашнем моем иврите. Мне было легче произнести фразу, типа: «Осаждение меди из раствора медного купороса путем электролиза последнего платиновыми электродами при энном напряжении электрического тока». Я до сих пор говорил с торговцами на базаре фразами вроде: «Дайте мне, будьте добры…», «Не будете ли любезны», взамен надо мной смеялись, добродушно, но меня это задевало. И тогда, презрев иврит университета, я начал говорить неопределенными глагольными формами, путая роды и отчаянно раскатывая букву «хет». Меня тут же стали понимать, хотя удивленно смотрели на мои старые советские очки с огромными уродливыми стеклами, отчаянно соображая, откуда у «русского» такие хорошие гортанные «хет» и «айн». Понял меня и мальчишечка, сидевший на пути у потоков грязной воды. Он привстал с лестницы и стал в сторонке, безучастно наблюдая, как водяные струи обтекают его крепкие и грубые ботинки.
— Чего за книга? — спросил я с участием.
— Это Тора с комментариями Раши, — дружелюбно произнес мальчик, — хотите, господин, учиться вместе со мной?
Заинтересованный, я спросил, сколько мальчику лет. Оказалось — пять. Он жил в квартире номер 7, и была у него сестра, младше его, и мама. А папа — как рассказал мне мальчик — умер. И живет в лучшем мире, потому что был праведником и хорошо знал Тору.
У меня у самого совсем недавно умерла мать. Я рассказал об этом мальчику (его звали Моше), и тот удивительно спокойно и лаконично утешил меня, рассказав мне о приключении души в этом и будущем мирах, о том, что мир есть узкий мост, и не надо бояться его перейти, о том, как души праведников отдыхают от работы рядом с Господом. Я не все понял, откровенно говоря, потому что мозг мой был привычен к формулам, английским текстам статей, графикам и компьютерным программам для их построения. А Моше, рассказав мне о душах, и став моим проводником из пустыни египетской к Горе Синай, каждую пятницу беседовал со мной на лестнице — недолго, но с достоинством, и выносил мне на одноразовой тарелочке кусок кугеля, или фаршированной рыбы.
На еду я набрасывался с жадностью. Она пахла домом, уютом, женскими нежными руками, которые ее приготовили. Для меня, точившего вареную картошку да дешевую колбасу, такая нехитрая субботняя еда становилась манной небесной. Я восторженно глядел на своего маленького товарища, как глядели евреи три с половиной тысячи лет назад на самого пророка Моше-Рабейну. Как-то во время нашей беседы дверь его квартиры под номером «7» распахнулась и оттуда выглянула шаловливая белокурая Ривка, сестра, а потом на лестничную площадку вышла и мама, и позвала меня вовнутрь.
Мне было немного неудобно — в своих высоких грязных ботинках, засмальцованных джинсах и клетчатой рубахе я походил на ковбоя-бродягу, или на батрака с американской фермы.
— Ты часто говоришь с моим сыном, а он с плохими людьми разговаривать не станет, — улыбнулась мне хозяйка, — меня зовут Рахель. А тебя?
Я представился. Мне было немного конфузливо — двадцатилетний студент с растрепанными вихрами, я, наверное, выглядел ужасно. А Рахель… она была необыкновенной красавицей!
Знаете этот тип благородной еврейской женщины, молодой жены и матери, относящейся к ортодоксальной, самой еврейской части нашего народа? Нет, Рахель не была экранной или плакатной красоткой. Невысокая, худенькая, одетая в неброское платье, длинное и простое, закрывавшее ее руки и ноги, с умным нежным лицом, расцветающим от неожиданной улыбки, с белыми-белыми руками и аккуратно убранными волосами (позже я понял, что это парик, но это было позже). Но столько внутренней, затаенной, огромной красоты было в этой женщине, что я обомлел. Она посадила меня за стол, и хорошо накормила. Я ел не разбирая — махом выпил две тарелки бульона, отправил в рот вкусную лапшу с гречневой кашей, жареную рыбу, и запил все стаканом простенькой воды с сиропом.
— Как ты вкусно ешь, — сказала, улыбаясь, Рахель, — приходи к нам на Шабат. Ты ведь соблюдаешь Его?
Разомлев от домашней еды, я чуть не задремал на стуле, но идея провести Шабат вместе с Рахель разбудила меня моментально. Я согласился. На последнем, гудевшем, как улей, автобусе, я помчался домой, хорошенько вымылся, нашел у себя одну рубаху, которую можно было носить, и уже пешком отправился на улицу Сороцкин.
Там, успев как раз к началу субботней молитвы, я с удовольствием стоял в синагоге — поближе к выходу — рядом с теми людьми, чьи полы я драил еще несколько часов назад. Склонялись над молитвенниками древние старики и молодые ребята в черных шляпах и лапсердаках, синагога гудела как улей, и, раскачиваясь в такт молитвам, пел народ мой о переходе через Ярден, о Синайском откровении, а потом вся синагога содрогнулась от вставших одновременно евреев, и в тишине началась «Шмоне-эсре», и я бил себя кулаком в грудь напротив сердца, произнося страшные слова молитвы:
«Прости нас Отец наш, ибо мы преступны, прости нам грехи наши…».
А потом хором, под затейливую мелодию, которая так и звала пуститься в пляс, запели хасиды, и я пел вместе с ними:
«Лехо доди ликрас кало! Пене Шабос некабело!»
Шла к нам царица Суббота. Из-за Масличной горы, откуда струилась потоками ароматная ночь, шла она, украшенная звездными блестками, и молодой месяц сиял в короне ее, и я шел из синагоги домой к Рахель. На сердце моем лежало какое-то нечеловеческое спокойствие. Молчала улица, не было слышно машин, прохладный ночной ветер овевал мою буйную голову. Мимо меня шли, степенно беседуя, молившиеся со мной обитатели дома на улице Сороцкин, хлопали меня по плечу, желали хорошего Шабеса. Я был дома. Дома. Это ощущение еще усилилось, когда передо мной открылась дверь квартиры номер семь.
Сегодня я понимаю, что Рахель жила бедно. Вдова с двумя детьми, она покупала самые простые продукты. Но как же славно и вкусно она готовила! Какие чудные запахи витали над столом! И когда я присел в приготовленное мне место во главе стола — мне преподнесли бокал для кидуша, и Рахель подвинула ко мне халу под простым белоснежным полотенцем.
Да, евреи… Я сотворил кидуш, как положено. Этому я уже научился. Я аккуратно разломал халу и посыпал ее солью, и разделил ее по числу сидевших за столом.
А потом… потом Рахель протянула мне маленькую книжечку в сафьяновом переплете. В ней надо было прочитать на иврите короткую речь, показавшуюся мне длинной. Запинаясь, я начал читать:
